После бани у нас с бабушкой был ритуал. Высушив волосы и натянув на себя рыжую фланелевую пижаму, я забиралась под тяжёлое ватное одеяло и прижималась к белёному боку протопленной загодя печки. Штукатурка почти обжигала, но я сонно замирала, слушая, как бабушка укладывается спать. Для неё это не просто – оделся-разделся. В темноте перестукивают баночки и бутыльки, ей не нужно было включать свет, чтобы найти травяную мазь или очередную настойку, резко пахнущую водкой, хвоёй и почками. Растерев больные суставы, она ложилась, и после недолгой молитвы мы начинали говорить.
Истории про Христа и святых мучеников перемежались с рассказами про дальних незнакомых мне родственников или бабушкину юность. Иногда мы заговаривали про её послевоенное детство. Я просила:
— Расскажи, как вы раньше играли.
Мне было дико слышать, что у детей может совсем не быть игрушек — ни старой куклы, ни трёхколёсной хромой машины. Бабушкины сверстники делали кукол из старого тряпья или ходили на местную свалку, чтобы поискать себе «игрушки». Она почти мечтательно вспоминала:
— Иногда мы находили металлические переливающиеся спирали. Такие красивые и острые. Пока играли с ними, резались страшно.
Она не сразу рассказала мне про чувство голода или больной живот от того, что наелся, чего попало. Или про отсутствие одежды и зависть к тем, кто был более благополучен. А когда я достаточно выросла, чтобы её истории обросли новыми подробностями, говорила обо всём так просто и легко, будто о своих походах в юности на танцы. Словно трудные послевоенные годы не затронули её. Может, так оно и было — с её легкостью, жизнелюбием и стойкостью.
И каждое 9 Мая, хотя в моей семье есть те, кто умер на войне, я почему-то думаю прежде о том, что было после победы. О тех, кто жил в разрушенной и разорённой стране. Я вижу картину – дети, бредущие к свалке. И где-то там, на солнце, поблескивают острые спирали.
www.chita.ru/articles/101341/
Истории про Христа и святых мучеников перемежались с рассказами про дальних незнакомых мне родственников или бабушкину юность. Иногда мы заговаривали про её послевоенное детство. Я просила:
— Расскажи, как вы раньше играли.
Мне было дико слышать, что у детей может совсем не быть игрушек — ни старой куклы, ни трёхколёсной хромой машины. Бабушкины сверстники делали кукол из старого тряпья или ходили на местную свалку, чтобы поискать себе «игрушки». Она почти мечтательно вспоминала:
— Иногда мы находили металлические переливающиеся спирали. Такие красивые и острые. Пока играли с ними, резались страшно.
Она не сразу рассказала мне про чувство голода или больной живот от того, что наелся, чего попало. Или про отсутствие одежды и зависть к тем, кто был более благополучен. А когда я достаточно выросла, чтобы её истории обросли новыми подробностями, говорила обо всём так просто и легко, будто о своих походах в юности на танцы. Словно трудные послевоенные годы не затронули её. Может, так оно и было — с её легкостью, жизнелюбием и стойкостью.
И каждое 9 Мая, хотя в моей семье есть те, кто умер на войне, я почему-то думаю прежде о том, что было после победы. О тех, кто жил в разрушенной и разорённой стране. Я вижу картину – дети, бредущие к свалке. И где-то там, на солнце, поблескивают острые спирали.
www.chita.ru/articles/101341/